Константин Крылов: Жизнь Ивана Ильина

Не помню кто – но точно не Розанов – сказал, что истинно культурного человека отличает от просто образованного владение контекстом. Скажем, в голове образованца отложился афоризм «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Он может даже помнить, что это «из Грибоедова», благо у того одно сочинение, запомнить несложно. А вот человек культурный помнит, что это говорит горничная Лизанька, к которой барин регулярно «жмётся». Что, согласитесь, изрядно проясняет смысл афоризма.

Кстати об этом. Помимо барского гнева и барской любви есть ещё и третье, чего следует всеми силами избегать. А именно – оказаться тем, кого барин похваливает. Ну то есть регулярно ставит в пример другим. «Вы тут все бездельники и пьяницы, хамите непочтительно, да ещё денег на пропой требуете. А вот Антошка за два гроша работает, проклятую в рот не берёт, на меня молится и считает благодетелем. Да я всех вас за Антошку отдам».
Почему от такого надо бежать не глядя? Потому что это тот самый случай, когда человеку не достаётся ну совсем уж никакого прибытка, а вот горестей и бед он огребает по полной. Смотрите сами. Барский гнев тяжёл, но хоть от «опчества» может выйти уважение: ежели барин на кого гневается, то, знать, человек смелый, против барского ндраву пошёл. Барская любовь стыдна и малоприятна, но полушалок или колечко с барина стрясти можно. А вот если барин начал кого-то похваливать – тут чистая беда безо всякой компенсации. «Опчество» этого Антошку начинает дружно ненавидеть, потому что этим Антошкой им в лицо тычут. Но ведь Антошка-то от барина ни выгоды, ни ласки не видит. Барин его ведь за то и похваливает, что Антошка ему дёшево обходится и даже самого малого уважения не ждёт.

Сейчас в роли такого Антошки оказался русский философ Ильин. Случилось так, что он смог понравиться то ли президенту Путину, то ли какому-то его референту, подбирающему цитаты для президентских речей. Многочисленнейшие лизоблюды и холуи, в земле российской просиявшие, это заметили – и тут же начали лепить Ильина чуть ли не на иконы, а его сочинения – демонстративно держать на столах. Этого оказалось достаточно, чтобы все «приличные люди» этого самого Ильина немедленно невзлюбили.

Чтобы не ходить далеко за примерами. «Новая Газета» опубликовала статью об Ильине – с узнаваемо советским заголовком «Философ кадила и нагайки» и обвинениями Ильина в недостаточном уважении к Ленину и большевикам, в белогвардейщине, поповстве и мракобесии, ну и в «пособничестве фашистам» в качестве последнего аргумента. А вот на интернет-страничке «Новый смысл» (где восхваляются одновременно Сталин, американские «Чёрные пантеры» и даже опубликована сочувственная статья про греческих ультраправых радикалов из «Золотой Зари»), про Ильина тоже есть статья. Со столь же смачным названием «Путина и Полтавченко вдохновляет нацист» и такой же истерикой внутри. Однако же и знаменитый «Спутник и Погром», редакцию которого ни фашизмом, ни мракобесием, ни уж тем более белогвардейщиной напугать невозможно, недавно опубликовал текст об Ильине. Не истеричный, но весьма недоброжелательный. Причины недоброжелательности самым простодушным образом заявлены в названии текста - «Любимый философ Путина».

При этом самому Ильину и его наследию от барской любви никакой прибыли не вышло. Да, Путин его цитирует. Да, возложил цветы к памятнику – и даже, говорят, из своих средств оплатил новое надгробие (что, конечно, хорошо). Однако отношение к мыслителю обычно оценивается по отношению к его трудам. Так вот: сколько денег от государства получил Центр изучения наследия Ивана Ильина? Кстати, а где сам центр? Кто возглавляет комиссию по изданию полного собрания сочинений и писем? Как пройти в Ильинку – в смысле, Ильинскую библиотеку? А архив, переданный в Отдел редких книг и рукописей МГУ, так и лежит мёртвым грузом или наметилось какое-то движение? Короче, где всё то, что, по идее, полагается чтимому национальному мыслителю, чьими идеми вдохновляется верховная власть? А ведь сказано было в одном авторитетном источнике – «по делам их познаете их». Ну так вот о делах: покамест ничего в волнах не видно.

Впрочем, будем справедливы. За «Антошку» - который хорош именно тем, что кушать не просит – Ильин идёт не только у казённых людей. Они, скорее, восприняли уже сложившуюся традицию понимания Ильина. Увы, довольно кривую. Состоящую в том, что Ильин – это консервативный мыслитель в самом что ни на есть плохом смысле этого слова. Комический «реакционер» и «монархист» с жабьим ртом, сведённым от ненависти ко всему современному и прогрессивному, антиевропеец, занятый непрерывным обличением богомерзкого загнивающего Запада, а также проповедью «русской идеи», состоящей в том, чтобы народ не смел бунтовать против богоданнго начальства и гнул спину перед «попами». Естественно, те, кто всего этого не любит и боится, Ильиным брезгуют.

Правда, для того, чтобы так смотреть на Ильина, надо его не читать совсем – или прочитать две-три не самые лучшие заметки из белоэмигрантских газет. Но лучше ограничиться хорошо нашинкованными цитатами, благо владения контекстом от читателя тут не требуется, он даже противопоказан.

У тех же, кто Ильина всё-таки читал, есть своя претензия к Ивану Александровичу, на первый взгляд более основательная. Звучит она обычно так: ну, читал я этого Ильина. Не то чтобы ужас-ужас, есть и здравые мысли. Но и не орёл. «Нормальный философ второго ряда». Которым можно и нужно пренебречь ради штудирования настоящих, глубоких мыслителей. Зачем читать Ильина, читайте Гегеля. Или сразу Хайдеггера. Или Карла Раймунда Поппера. Или Латынину, Жванецкого и братьев Стругацких, которые – уж точно настоящие мыслители, ставящие Настоящие Глубокие Проблемы.
Что же представляет собой Ильин со своей философией на самом деле? И – не откладывая на потом – а чем он интересен сейчас? Грубо говоря: можем ли мы, снимая с полки увесистый том его сочинений, рассчитывать хоть на какую-нибудь пользу в обмен на потраченное время?

Для корректного ответа на этот вопрос стоило бы сесть и написать монографию страниц хотя бы на сто. Ильин был автором не только плодовитым (40 книг и 300 статей на русском и немецком), но и разноплановым – в его творчестве есть фундаментальные философские труды, есть политические агитки, а есть религиозные трактаты. Но вообще он имел что сказать практически по любому поводу по поводу.
Однако у меня нет ни времени, ни желания писать монографию по Ильину, а у вас, дорогие читатели – её читать. Поэтому поступим иначе. Я попытаюсь показать, как Ильин стал тем, кем он стал. То есть обращусь ко времени его становления как философа, и попытаюсь хоть что-то показать.

Начнём, пожалуй, с темы «нормального философа». Нет, не так: начнём с философии норм.

Что мы имеем в виду, когда говорим слово «норма»? В общем случае можно различить норму как синоним «естественной ситуации», норму как определение ситуации «наиболее вероятной» (статистически определяемой), и, наконец, норму «нормативную», навязанную извне. В первом значении нормальное – это когда всё идёт как надо. Или, говоря выспреннее, реальность совпадает с должным. Например: человек говорит, что он «нормально поел», если он сыт и доволен. Во втором – речь идёт о том, что случается наиболее часто и является привычным положением дел. «Недоедание – нормальная ситуация в русской крестьянской семье начала XIX века в конце зимы». Наконец, норма может быть навязана извне. Например, властью. Или обстоятельствами. «С 20 ноября 1942 года ежедневная норма хлеба для рабочих в блокадном Ленинграде составляла 250 граммов». В самом крайнем случае норма может быть не просто неестественной, а противоестественной – как в известном сочинении Владимира Сорокина.

Все три типа норм сложно переплетены между собой. Например, закон – это норма третьего типа, призванная охранять нормы первого типа. Закон есть искусственное правило, оберегающее естественные отношения между людьми – то есть отношения удобные и справедливые. При этом, скажем, изменения в законе могут быть мотивированы путём обращения к норме во втором смысле. «Закон плох, потому что, по данным опроса, восемьдесят процентов опрошенных уклоняется от его исполнения, несмотря на грозящие санкции» - вполне себе аргумент.

Однако существует и иерархия этих трёх смыслов. На её вершине стоит норма естественная. Производной от неё является норма статистическая. И только после неё идёт норма навязанная.
Теперь вопрос: что такое «нормальный философ»? И шире – «нормальный интеллектуал»?

Сейчас об этом судить труднее, чем век или два века назад. Потому что тогда это было ясно. Включая то, как он должен жить, чем заниматься, какие ему пристали вкусы и убеждения, и так далее. Были яркие – иногда очень яркие – отклонения, но норма была известна и не обсуждалась. Сейчас не то, а в России – в сто раз более не то, чем в любом другом месте. Почему именно, мы сейчас обсуждать не будем. Обратимся к тому, что нормально.
Начнём с самой что ни на есть банальщины: интеллектуал – человек образованный и культурный. Очень желательно ещё и вырасти в среде образованных и культурных людей, и это касается не только семьи, но и семейного окружения. Известна «английская» шуточка-поговорочка про три образования, которые должен получить по-настоящему культурный человек: высшее у дедушки, у папы и у него самого. Разумеется, этой поговорочкой сознательно подтравливали советскую образованщину, чтоб не мнила о себе много. Но определённый смысл в ней всё-таки есть – и он тот же самый, про владение контекстом. Самородок из деревни может стать великим человеком, как Ломоносов – но определённые проблемы («ломоносовские», скажем так) у него, скорее всего, будут. То же самое можно сказать и о недоучившемся студенте – хотя проблемы у него будут другие. В первом случае мы часто сталкиваемся с какой-нибудь «чудинкой» и «недоотёсанностью», во втором – с легкомыслием, легко переходящим в интеллектуальную недобросовестность и даже нечистоплотность. Я уделяю столько внимания таким моментам потому, что речь идёт о периоде формирования, а он критически важен.

Далее, крайне желательно иметь учителя. Не обязательно романтического наставника-поводыря или там жреца-посвятителя. Просто – человека, который возьмёт на себя ответственность за интеллектуальное развитие молодого дарования. Даст нужную книжку, ответит на мучающий вопрос, введёт в курс дела и убережёт от типичных ошибок. Работа тяжёлая и неблагодарная, но очень нужная. И тем более нужная, чем больше потенциал ученика.
Что касается интеллектуала сформировавшегося, то здесь возникает проблема окружения, среды. По идее, интеллектуал должен интенсивно общаться с двумя категориями людей – во-первых, с равными себе по уровню, и, в-вторых, с теми, кто искренне стремится стать таковыми. Поэтому идеальное место работы для него –кафедра, желательно университетская. Идеальный круг общения – коллеги (в том числе оппоненты) и ученики. Желательно общество братьев-гуманитариев – философов, филологов, психологов. Дальше – естественники, физики-математики. Заманчиво и многобонусно, но небезопасно общение с политиками и чиновниками. Хотя, разумеется, участие в политической жизни в свободной (или относительно свободной) стране – прямое или косвенное – в высшей степени уместно. Востребованный интеллектуал не только может, но и должен участвовать в политике. Формы могут быть разными: от критических статей до участия в написании партийных документов. Например, программы немецкой СДПГ в разное время писали несколько выдающихся немецких умов, начиная с классиков марксизма. Однако превращаться в гешефтмахера, в том числе по политической линии, интеллектуал ни в коем случае не должен.

Интеллектуал не всегда благополучен, но некоторые виды неблагополучия ему категорически противопоказаны. Он может жить скромно, но не в тяжёлой нищете. У него должен быть доступ к книгам и общению с коллегами. Он может жить и даже работать в стране с авторитарным режимом, где есть проблемы со свободой слова – но не в ситуации полного запрета на профессию, например. Он может очень сильно ошибаться в политическом выборе – например, сотрудничать с той стороной, которая окажется проигравшей, обвинённой в жутких грехах, и даже действительно в них виновной. Но вот сознательное и добровольное сотрудничество с очевидным злом для него, как правило, губительно.

Чтобы составить более предметное представление о подобном образе жизни – почитайте, скажем, биографию уже упомянутого Поппера. Несмотря на всякие неприятные жизненные перипетии, он прожил жизнь образцового интеллектуала.

Я не буду поминать, какова жизнь советского и постсоветского человека, на свою беду пытающегося мыслить. Нормальная – во втором и третьем смысле, то есть «типичная» и «навязанная советской властью» - биография человека, которого чёрт догадал родиться в предреволюционной России или в СССР с умом и талантом – безрадостна, а то и страшна. Нормой была нищета, неприкаянность, вечный поиск хлеба и угла, в самом лучшем случае – «работа по специальности» в каком-нибудь малоприятном месте. При малейших признаках нелояльности – «сами знаете чего». Что касается нынешних времён, кажущихся более свободными, то не стоит обольщаться. Один из самых интересных мыслителей нашего времени сейчас работает курьером. Другой, обещавший когда-то многое, пошёл в «пиарщики» и быстро превратился в циника и мерзавца. О прочих примерах умолчу – но сколько-нибудь удачных судеб мало, очень мало.

Так вот. Ильин интересен и дорог хотя бы тем, что является образчиком нормы. Как сказали бы в ту эпоху – достохвальным примером умственного
и нравственного здоровья.

 
Как мы уже говорили, в четырнадцатом Иван Александрович чуть не загремел на фронт. Связано это было с тем, что он умудрился поссориться с руководством юрфака, причиной которой стало неправильное поведение Ильина на защите диссертации Струве (того собирались прилюдно унизить). Руководство вуза Ильину отомстило, переведя его семинар в число необязательных. Ильин со скандалом хлопнул дверью и уехал за границу. Война настигла его в Вене, откуда он едва успел удрать. В России он узнал, что необязательность его курса аннулирует освобождение от службы, данное правительством преподавательскому составу университета.
В последний момент, уже явившись для отбывания воинской повинности к местному начальнику, он узнал от него, что существует – якобы – некий тайный циркуляр военного министерства, согласно которому следует освобождать от воинской повинности всю доцентскую молодежь. «И я своею властью, распространительным толкованием закона освободил и Вас» - закончил этот великодушный человек. Фамилия его была Боуман, «из англичан», добавляет Ильин, рассказывая эту историю всё с тем же простодушием.

Во время войны Ильин издал несколько брошюр патриотического содержания («Основное нравственное противоречие войны», 1914; «Духовный смысл войны», 1915; «О патриотизме», 1917). Они заставили говорить о себе, но, как говорится, Неву не подожгли.

Сейчас можно спросить – что же это Иван Александрович не отправился лично на германский фронт? Ответ простой: он считал это тратой драгоценного времени. Ему хотелось заниматься тем, что он считал своим делом – философией. Правительство, как явствует из приведённой выше истории, было с этим согласно. «Какие тут претензии».

Есть и другая сторона дела. Так, коллега Ильина по философскому цеху, Фёдор Степун, тоже «из немцев родом», воевал. Однако воевал своеобразно – будучи офицером-артиллеристом и не желая стрелять в родных немцев, он во время боя – немцы наступали на Ригу – вместе со своими товарищами (тоже сплошь немцами) не стал открывать огня: их батарея молчала. После боя их призвали в штаб к ответу – однако умные немцы обманули глупых русачков. Они сели в телегу, та перевернулась, и они заявились в штаб «все контуженные». «Верность этого рассказа не может быть мной удостоверена» - замечает честный Ильин, приводя рассказ самого Степуна.

В дальнейшем выяснилось, что Фёдор Степун считает русский народ «ноуменально предназначенным к рабству» и тому подобные вещи… В 1917 г., после революции, он стал помощником Савинкова. С большевиками он не сошёлся и был выслан на «философском пароходе» на свою духовную родину. Там же оказался и Ильин. И узнал, что Степун прочёл лекцию, в которой – в совершенно бердяевском духе – назвал большевизм «духовной сущностью русского народа». Ильин это не забыл. В своих мемуарах он отмечает, что в 1932 году, когда берлинские «белые» организации баллотировали Степуна как оратора на одно культурное мероприятие, рассказал присутствующим о том, что из себя человек представляет и какие речи произносит. Степуна забаллотировали. Это была, кажется, самая страшная месть, на которую только и оказался способен Иван Александрович…
Однако мысль – а, может быть, и хорошо, что Ильин не воевал – всё-таки закрадывается в голову.

Но это всё тоже было потом. Пока же стоит отметить, что Февраль Иван Александрович встретил ровно так же, как и все прогрессивные люди того времени – то есть, как минимум, с одобрением. У него были на это основания: к власти пришли люди его круга. Тогда он говорил, что революция что-то там в России «очистила», выражал «надежды» и надеялся на созыв Учредительного собрания (через очень короткое время он будет его проклинать). Но, в целом, он считал происходящее закономерным и, несмотря на некоторые сомнительные моменты, правильным.

Однако и разочарование не преминуло наступить быстро. Ильин становится, что называется, в позу – и начинает критиковать происходящее в брошюрках, лекциях и приватных разговорах. Причём тон его становится всё более скептическим. Достаточно привести названия выпущенных летом семнадцатого года брошюр: «Партийная программа и максимализм», «О сроке созыва Учредительного собрания», «Порядок или беспорядок?», «Демагогия и провокация», «Почему «не надо продолжать войну»?». А осенью, уже под псевдонимом (хорошо знакомым советскому кинозрителю – Ильин подписывался «Юстус»; интересно, кем был предполагаемый «Алекс»?) в газете «Утро России» выходит серия статей, опять же с говорящими заголовками - «Куда идет революционная демократия?», «Отказ г. Керенского», «Чего ждать?», «Кошмар» (второй заголовок выглядит как ответ на первый), «Кто они?» (хар-рроший вопрос!), и, наконец, «Корень зла». Тенденция очевидна.

В принципе, это можно объяснить самыми банальными причинами. Политика Временного Правительства всё более входила в противоречие с воззрениями Ильина. Более того – самый политический стиль «временных», особенно Керенского и компании, был откровенно декадентским, причём в худшем смысле этого слова.

Мы не собираемся уделять этому вопросу много внимания. Одно лишь наблюдение: ведь очень неслучайно певцом Февраля – в буквальном смысле – стал тогдашний эталон красивой пошлости Бальмонт. Его вариант нового российского гимна – написанного в припадке вдохновения сразу после объявления о свершившейся революции – исполнялся вот в таких декорациях:
«Вчера в Большом театре занавес поднялся под звуки "Марсельезы". На сцене живая картина – "Освобождённая Россия": женщина с разорванными кандалами в руках, у её ног лейтенант Шмидт, вокруг – Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой, Чернышевский, Писарев, Добролюбов, Бакунин, Петрашевский, Шевченко, Софья Перовская, декабристы, дальше студенты, крестьяне, солдаты, матросы, рабочие. Оркестр исполнил гимн А.Т.Гречанинова на слова К. Бальмонта "Да здравствует Россия, свободная страна!"» Дальше в тексте рифмуются «океан» и «туман», а также «моря» и «заря».
В качестве альтернативы этому самолепному гламуру предлагалась Марсельеза в чрезвычайно смешном переводе-пересказе Лаврова (со словами типа «Твоим потом жиреют обжоры»: так и видишь, как буржуазия слизывают пот с рабочих подмышек). Говорят, от этого гимна даже Ленина корёжило.

Ильину всё это понравиться не могло. Как и происходящее в политической и общественной жизни, в которой туману становилось всё больше и больше, и другая традиционная рифма к этому слову вырисовывалась в его клубах.
Это-то понятно. Но была ещё и другая сторона – личные отношения. Что тогда происходило между Ильиным и февральскими победителями? В доступных мне источниках на эту тему говорится как-то глухо, с выражениями типа «принимал активное участие в общественно-политической жизни страны». Что под этим подразумевать – Бог весть.

Кажется, вершиной публичного политического признания в России была знаменитая речь Ильина на Государственном Совещании в Большом театре.

Дело было при Керенском. Идея состояла в том, чтобы созвать представителей всех политических организаций страны – как «социалистических» (напоминаю, Керенский был «социалист»), так и «буржуазных». Также звали делегатов от земств и городских дум, рабочих и солдат, учёных и кооперативщиков, профсоюзных деятелей, крестьян. Не знаю, были ли званы представители свободных профессий – ну там воры, проститутки и прочие, и кем были представлены жертвы криминальных абортов. Но, в общем, всякой твари было по паре. Разумеется, никаких полномочий это собрание не имело – даже на выпуск резолюции. Это была чистая, беспримесная говорильня. Однако не бессмысленная: предполагалось выступление А.Ф. Керенского, точнее – его презентация. Всё мероприятие заранее окрестили «коронацией Керенского».

Открытие совещания состоялось 12 августа в Москве. здании Большого театра. В тот же день началась забастовка транспортных служащих, пропали трамваи и извозчики, так что делегатам пришлось тащиться с вокзала на своих двоих. Это задало тон дальнейшему.

Чтобы составить у читателя впечатление об этом дальнейшем, «не надо много». Приведём лишь одну – зато развёрнутую - цитату, из финальной речи Керенского на закрытии мероприятия (цит. по книге В. Федюка «Керенский» из жезееловской серии). Вот он, этот душистый образчик красноречия:
«Пусть будет то, что будет. Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и их топтали. Так сам затопчу!.. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве».

Этот пассаж, достойный то ли Бальмонта, то ли Фомы Опискина, произвёл впечатление – с галёрки какая-то напуганная тётенька закричала «Не надо!» Не знаю, ржала ли публика. Учитывая, что на часах было пол-второго ночи, думаю, что нервный смешок пробежал по залу.

И вот в такой-то обстановочке и на таком-то фоне выступал Ильин. Когда было его выступление, кого он представлял и что конкретно говорил - неизвестно. Однако, по словам Лемана-Абрикосова, там он «стяжал себе славу оратора Божьей милости и, конечно, стал широко известен по составу своих политических воззрений».

Октябрьскую революцию – тогда её, впрочем, считали переворотом – Ильин воспринял без всякого удовольствия.

Надо сказать, что для того времени отвержение большевизма не было столь уж очевидным жестом. Особенно среди интеллигенции. Большая часть профессуры, что московской, что питерской, заняли позицию, которую можно обозначить как «вежливое недоумение». Ах, господа, что же это такое, большевики? Ну-ну, посмотрим,  в конце концов всё как-нибудь устроится…

Эта вера в то, что всё как-нибудь устроится, нужно только подождать и как-нибудь перекантоваться, вообще отличала тогдашний образованный класс. Который настолько привык к стабильности «проклятого царизма» и настолько жаждал возвращения этой самой стабильности хоть в каком-то виде, что по дороге из Российской Империи в Союз Советских Социалистических Республик проел остатки сословной и личной чести.

Чтобы оценить глубину падения, приведём всего один, но в высшей степени характерный пример. 26 августа 1921 года коммунисты убили – в числе 61 участника сфабрикованного чекистами т.н. «таганцевского заговора» – великого русского поэта Николая Гумилёва. Весьма поучительна была реакция того самого образованного сословия, в особенности же сотоварищей по цеху. Поэт Сергей Городецкий (смазливый педераст из круга Кузмина, прошедший в русскую поэзию задним винтом), которого Гумилёв считал другом, откликнулся радостным визгом – ему было чрезвычайно приятно, что Николая Степановича шлёпнули в патоку. Личный враг Гумилёва Максимилиан Волошин написал стихи, посвящённые памяти Гумилёва и Блока – в которых вину за смерть гения переложил на «неисповедимый рок» и «горькую детоубийцу Русь» (ага-ага), после чего вписал в жертвы и себя любимого (он умер в 1932 своей смертью – что, наверное, и хорошо).

Однако же ни кто иной, как упомянутый Александр Блок, незадолго до убийства Гумилёва написал о нём паскудную заказную статью – причём, вероятнее всего, заказанную чекистами. Блок, впрочем, и раньше участвовал в грязных делах – например, в составлении клеветнической книжки «Последние дни императорской власти». Но это можно списать на убеждения (мерзостные, но хотя бы общераспространённые), а вот статейка про Гумилёва в ситуации 1921 года была поступком уже другого рода. Проблема была в том, что никому из этих милейших людей не приходило в голову, что они делают что-то недостойное.

Напоминаем – это был 1921 год, когда характер новой власти обозначился с полнейшей определённостью. Тем не менее, все эти милейшие люди воспринимали то, что они делают, по счёту 1913 года, то есть как обычную для того времени литературно-критическую полемику… Что же говорить о 1917 годе, когда советские ещё не вымостили Россию русскими трупами в десять слоёв. Многие вполне приличные люди считали большевизм «незначительным эпизодом» – который, разумеется, сменится чем-то более приличным. Потому что не может же такое неприличие продолжаться долго?

На этом фоне выступления Ильина выглядят прямо-таки пророческими. С самого начала он занял крайне отрицательную, можно сказать, непримиримую позицию по отношению к большевикам. Его первая большая антибольшевистская статья – «Ушедшим победителям» – была опубликована в газете «Русские Ведомости» через три недели после коммунистического путча. Посвящена она была памяти юнкеров, павших в Москве во время схватки с красными бандами. В этой статье он, в частности, писал:
«Россия должна быть свободна от ига и будет свободна от него; от всякого ига; ибо русские предатели не лучше иноземцев и толпа не лучше тирана. Вы поняли это, и вы были правы. Вы, не колеблясь, поставили чувство собственного достоинства выше жизни; родину – выше класса; право – выше силы; свободу – выше смерти. Вы сумели узнать врага народа, укрывшегося за личиною демократа, и врага России, принявшего облик революционера. Вами двигало чувство национальной чести и верное государственное понимание. Вас вдохновляла любовь к родине. Знайте же: вы были глашатаями нового русского правосознания и Россия пойдет за вашим зовом. В вашем лице русский народ воистину сложил с себя рабское звание и утвердил свою гражданскую свободу.»

Сильно сказано. В дальнейшем Ильин никогда не отступал от этих слов и выраженной в них позиции.

Прежде чем перейти к дальнейшему, напомним читателю об одной банальности. Это только в стихах Маяковского социализм настал сразу же после переворота: «рельсы по мосту вызмеив, гонку свою продолжали трамы уже при социализме». На самом деле остатки нормальной человеческой жизни дотлевали ещё довольно долго.  В частности, даже в условиях чекистского террора продолжали работать старые учебные заведения.  Ильин продолжал преподавать на юридическом факультете Московского университета. Одновременно он, как и ранее, читал лекционные курсы в Коммерческом институте, на Высших Женских курсах, и в Народном университете.
Тут возникает три вопроса. Первый – почему Ильин не эмигрировал? Второй – почему его не убили в числе прочих? И, наконец, третий – принимал ли Ильин какое-то участие в антибольшевистской деятельности, или ограничивался, так сказать, моральной поддержкой белого дела?

На первый вопрос сам Ильин отвечал несколько раз, в разных текстах. Суть его соображений укладывалась в чеканную ахматовскую формулу «я была тогда с моим народом – там, где мой народ, к несчастью, был». Ильин был человеком в высшей степени непоэтическим – так что говорил длиннее, но примерно то же самое. Например, в таких выражениях:
«Было когда-то, до революции, общее здоровье и им мы пользовались на месте, совместно и сообща; пришла общая беда, и ее мы должны принять на месте, совместно с нашим народом и сообща с ним. Или мы – кочевники, меняющие зараженное и обглоданное пастбище на другое, нетронутое? Или мы – зайцы, робко бегущие прочь, как только злой охотник спустит на нас злых собак? Или наша Россия есть дикое поле, на котором селится и властвует первая вторгшаяся шайка разбойников, не встречая ни протеста, ни противодействия?.. Пусть наши белые, свергающие, – свергают и свергнут; и те из нас, кто душою безоговорочно с ними, сумеют найти формы тайного содействия им.»

О том, каково было «тайное содействие» Ильина антибольшевистским силам, сейчас можно спорить. По некоторым сведениям, Иван Александрович вступил в некие отношения с генералом Алексеевым, одним из организаторов Белого движения на юге России и «беззаветно отдался делу белых». В этом нас заверяет генерал-майор царского Генштаба Алексей Александрович фон Лампе, белогвардеец, один из организаторов «врангелевского» Русского общевоинского союза, впоследствии – член КОНР (а впрочем, также и член православного Свято-Князь-Владимирского братства). Несмотря на участие во власовской авантюре, фон Лампе прославился в основном деятельностью по линии Красного Креста, а также спасением белых русских от возможной депортации в СССР – что, безусловно, дело благое и даже святое.  Заподозрить столь почтенного человека в сознательном искажении фактов было бы неблагоразумно. Правда, с Ильиным в период 1917-1921 годов он никаких отношений не имел: познакомились они в Берлине в 1922 году. Там же они крепко подружились. Некоторые предполагают, что информация о «связях с Алексеевым» исходила от самого Ильина.

Так или иначе, остаётся непонятным, в чём же именно состояла контрреволюционная деятельность Ильина. В этом не смогли разобраться даже чекисты, не особенно утруждавшие себя доказательной базой.
История с многочисленными арестами Ильина довольно любопытна и заслуживает отдельного рассмотрения.

Первый раз его схватили 15 апреля 1918 году (ордер 682) и судили ревтрибуналом. Однако времена тогда были ещё недоостаточно людоедские, и философа отпустили за недостатком улик.
Дело, впрочем, было и в самом деле довольно мутным. Речь шла о получении Ильиным денег от американского инженера и предпринимателя русского происхождения Владимира Бари.
Тут придётся сделать ещё пару шагов назад и объяснить, кто это, собственно, такой. Владимир Бари был просвещённый, культурный и состоятельный человек. Его отец, Александр Бари, был прославленным русским промышленником (в его фирме начинал великий Шухов). Впрочем, ему же принадлежит фраза «лучше быть кондуктором трамвая в Цюрихе, чем миллионером в России». Сказано это было в первую русскую революцию. Вторую он уже не увидел, но его дети – Виктор и Владимир –  успели убедиться, что отец был прав.

28 апреля 1918 года газета «Известия» напечатала о разоблачении «контрреволюционного заговора» во главе с Владимиром Бари. В списке заговорщиков упоминали также штабс-капитана Кривошеина В. В., прапорщика Халафова К. М., графиню Ланскую, ну и приват-доцента Ильина. Все они обвинялись в принадлежности к законспирированной контрреволюционной организации Добровольческой Армии. Ильину приписали заведывание её московским отделением и финансирование такового – деньгами, полученными от Бари. Деньги должны были пойти офицерам, направляющимся к Каледину и Корнилову.

Инициировал дело никто иной, как лично Феликс Дзержинский. Вёл его один из ближайших сотрудников, следователь ВЧК Моисей Соломонович Венгеров, человек в каком-то смысле легендарный. Он выделялся даже на фоне тогдашних жирующих чекистов – например, дикими тратами на рестораны и страстью к золотым вещицам, которые скупал за немалые деньги на аукционах. Нетрудно догадаться, что богатенький буратино – как думали чекисты – Бари будет весьма подходящей жертвой. Расстреливать его чекисты не собирались, а вот хорошенько подоить – о да, о да. Как выяснилось в дальнейшем, Венгеров вымогал с Бари (точнее, с его брата и сестры) взятку в 150 тысяч рублей за прекращение дела. Собирался ли он делиться в Феликсом Эдмундовичем и в какой пропорции – об этом история умалчивает.

Зачем во всей этой чекистской афере был нужен Ильин? Исключительно для того, чтобы получить хоть какие-то подтверждения того факта, что Бари финансировал «белогвардейское подполье». Ильин, однако, держался уверенно, никаких показаний на Бари не дал, а настаивал на своей версии: средства были пожертвованы Бари на издание двухтомника «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека», над которым Ильин работал несколько лет. Однако издатель Леман-Абрикосов (мы уже ранее упоминали этого интересного человека) сделал широкий жест и предложил издать двухтомник бесплатно – так что Ильин деньги вроде как вернул спонсору. Так ли это, установить не представляется возможным. Зная честность Ильина, можно предположить: если всё было именно так, как он рассказывал следствию, то деньги он вернул. Впрочем, так же поступил бы любой политик, играющий вдолгую: в подобных ситуациях честность и в самом деле лучшая стратегия. Забегая вперёд – несмотря на чрезвычайную склочность эмигрантской среды, отравленной подозрительностью (увы, зачастую обоснованной) и верящей слухам, Ильин ни разу не оказался замешанным в сколь-нибудь заметном денежном скандале.

Но вернёмся к делу. В принципе, большевики могли держать Ильина сколько душа просит. Однако на его сторону встали учебные учреждения, в которых он преподавал. Впрочем, выражение «встали на его сторону» звучит несколько расплывчато. Так вот, речь идёт о публичных заявлениях и письмах, отправленных соответствующими конторами. С одной стороны, большевики тогда ещё побаивались гласного осуждения своих пакостей. С другой стороны. корпоративная солидарность – и солидарность вообще – ещё не была  выбита из людей, а остатки чести ещё не были обменяны на пайковую селёдку.
24 апреля 1918 года Ильин  покинул стены Бутырки. Вопреки некоторым биографам, трактующим это как «освобождение», Ильин был не отпущен на волю, а отдан на поруки Обществу младших преподавателей Московского Университета, которое за Ильина вступилось.

Пожалуй, стоит привести текст обращения Общества в ВЧК – хотя бы как образчик жанра, не потерявшего актуальности и по сей день.

ПРАВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВА МЛАДШИХ ПРЕПОДАВАТЕЛЕИ? МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА — В ВЧК
16-го апреля 1918 г.
В Комиссию по борьбе с контрреволюциеи?
Правление Общества младших преподавателей Московского Университета считает крайне необходимым освобождение из заключения прив[ат] доц[ента] Ивана Александровича Ильина, состоящего Председателем Правления профессиональной организации младших преподавателей Московского Университета: 1) в виду его болезненного состояния (катар левого легкого и носоглотки), которое может сильно ухудшиться и осложниться и 2) в виду важности его преподавательской и научной работы в Университете и других высших учебных заведениях г. Москвы.
Правление Общества готово взять прив[ат] доц[ента] И. А. Ильина на поруки.
Товарищ Председателя Правления Общества приват-доцент Московского Университета  П. Каптерев
Члены Правления:
Приват-доцент и ассистент Московского Университета  Е. Косминскиий
Приват-доцент и старшиий ассистент при кафедре хирургической патологии доктор медицины А. Граве
Приват-доцент Московского Университета [подпись неразборчива] Секретарь Правления приват-доцент и младшии? ассистент
Товарищи Секретаря:  Л. Кречетович
Оставленный при Университете  А. Ахманов
Оставленный при Университете  Ф. Петровскиий
В разъяснение к вышеизложенному считаю необходимым добавить: 1) что болезненное состояние И. А. Ильина требует строжайшей диеты и регулярного лечения, что может засвидетельствовать пользующий его врач, д-р медицины, Гуго Адольфович Левенталь, 2) что в данный момент идет печатание двух диссертаций И. А. Ильина, требующее его постоянного и непрерываемого наблюдения, и 3) что через месяц назначен диспут на степень магистра и защита одной из его диссертаций.
Член Правления прив[ат]-доц[ент]  Е. Косминскиий
Секретарь Правления прив[ат]-доц[ент]  Л. Кречетович
Вполне присоединяюсь к этому заявлению как лично за себя, так и от имени юридического факультета.
Декан Тарасов

Стоит, кстати, упомянуть об одной детали. Ильин вспоминал:
В «Обществе младших преподавателей», где небольшая группа большевиков, человека три, буйно требовала «классовой» борьбы с профессорами и «демократической реформы» университета, суля от имени власти позорные прибавки к жалованью; буйство встретило должный отпор.

Сейчас, когда никакая прибавка к жалованью не кажется позорной, странно даже читать такие слова. Но тогда люди ещё оставались людьми, а не тем, чем они стали после века большевизма.
Итак, Ильин был отпущен – на поруки и под подписку о немедленной явке к следователю по первому требованию такового. В дальнейшем он снова будет арестован по тому же делу – уже 11 августа, а потом и 3 ноября. 
В промежутке между датами – конкретно, 18 мая 1918 года – Ильин с блеском защищает магистерскую диссертацию.

Событие это, похоже, уже обросло легендами. Кое-где говорится, что большевики выпустили Ильина из-под стражи на один день, чтобы дать ему возможность защититься. Рассказывают, что почтенные профессора предлагали себя в заложники на время защиты диссертации. Отдельной темой идёт мужественный поступок его учителя и официального оппонента Павла Ивановича Новгородцева, за которым охотились чекисты (накануне защиты у его квартире был обыск), но который не побоялся прийти на защиту и блистательно провёл дискуссию с соискателем степени. То же говорят и о Трубецком.
Здесь я вынужден признать собственную некомпетентность – или же слабость доступных мне источников. Вроде бы получается, что 18 мая (кое-где стоит дата 19 мая) Ильин был если не свободен совершенно, то, во всяком случае, находился на свободе, а не сидел в чекистском подвале. Да и сам образ чекиста Венгерова, выпускающего подследственного ради получения научного звания, становится каким-то слишком изысканным. Скорее всего, в этот момент Ильин был всё-таки не в тюрьме.

Что касается поступка Новгородцева – он имел место. Это подтверждает и сам Ильин, и иные источники. Павел Иванович действительно пришёл, и, так сказать, благословил ученика – слава Богу, сходя не в гроб, а всего лишь на нелегальное положение. Летом или осенью того же года он объявился в расположении белых армий Юга. Ему предлагали возглавить деникинское министерство просвещения, но он отказался – по мнению некоторых биографов, из опасений за судьбу семьи, оставшейся в Совдепии. Дальнейший путь – Крым, Севастопольская эвакуация, Берлин, газета «Руль», потом Прага, основание Русского юридического факультета при Пражском университете, разочарование в либерализме, увлечение православием, смерть в 1924 году. Кажется, с Ильиным они больше не встречались.

Сам Ильин описывает эту историю так:
Я имел данные полагать, что ордер на его арест уже выписан в ВЧК, и уговаривал его поберечься и не ночевать дома. Он выслушал меня спокойно и долго не соглашался принять необходимые меры. Наконец обещал… 19-го мая в 10 ч. утра я уже знал, что всю ночь у него шел обыск, что дома его не нашли, что семья его заключена в его квартире, что ученые рукописи его во власти коммунистов, что у него оставлена засада. В два часа дня факультет был в сборе; царила тревога и неизвестность; диспут не мог состояться при одном оппоненте (князь Е. Н. Трубецкой). В два с половиною приехал Павел Иванович; бодрый, уравновешенный, в сюртуке, за которым он специально посылал на свою осажденную квартиру… Все знали, в какой он опасности и что он должен переживать. Он начал свои возражения около трех часов; до шести длились наши реплики. В семь диспут был закончен. Его самообладание, его духовная сила — были изумительны. Тревожно простился я с ним, уходящим: я знал уже, что такое подвал на Лубянке. — Поберегите себя, Павел Иванович! Они будут искать вас… — Помните ли вы, —, сказал он, — слова Сократа, что с человеком, исполняющим свой долг, не может случиться зла ни в жизни, ни по смерти?

Не могу не отметить, что совет Ильина был в высшей степени уместен. Я сам в своё время не послушал такого же совета, что обошлось мне недёшево.

Следующий арест – всё по тому же делу – имел место 11 августа. Всё проходило по уже известному сценарию, включая волнения общественности. Правда, в самом деле произошли некоторые изменения довольно комичного свойства.

На бумажке об освобождении от 24 апреля всё ещё стоит подпись Венгерова. Однако в мае на Венгерова кто-то стукнул: его заметили шикующим в очень дорогом ресторане. Видимо, Моисей Соломонович таки получил толику малую от семьи Бари и не поделился. Это было грубо, Венгеров был арестован. Следствие выяснило, что этот прекрасный человек был до революции обычным уголовником, специализирующимся на грабежах. На свободу он вышел по «керенской» амнистии, а в ЧК пристроился под видом политкаторжанина, с поддельными вроде бы документами «на чужое имя».

Трудно сказать, знал ли Дзержинский, с кем работает. Однако же стоит отметить, что в июле того же года Венгеров каким-то образом умудрился из лубянского подвала сбежать. Ревтрибунал на всякий случай приговорил его к смертной казни. С тем же успехом можно было приговорить ветер в поле.

Впрочем, и судьба самого Бари тоже изменилась к лучшему. Он был выпущен под официальное поручительство американского вице-консула, после чего немедленно скрылся. Это было весьма и весьма правильной – хотя и запоздалой – мерой.

Что касается Ильина. На сей раз его вроде бы держали недолго и, по некоторым данным, выпустили уже 17 числа того же месяца. Во всяком случае, в двадцатых числах он уже вёл занятия.
Вот этот второй арест был, пожалуй, самым интересным моментом в данной эпопее.

24 августа Владимир Ильич Ульянов, более известный как В.И. Ленин, получает личное письмо. Писано оно скромным, но, судя по всему, очень интересным человеком – неким Алексеем Ивановичем Яковлевым. Он известен нам как советский и российский историк, ученик Ключевского, автор фундаментального исследования о холопстве и холопах в Московском государстве в XVII веке – за каковую получил Сталинскую премию, которую пожертвовал чувашским сиротам. В данном случае, впрочем, было принципиально важно то, что в 1905 году в Швейцарии он познакомился с политэмигрантом Лениным. Впрочем, отец Яковлева, известный чувашский просветитель, был другом отца Ильича, так что знакомство лишь подкрепило старую семейную связь.

Письмо мы тоже приведём – опять же, как образец жанра.

[А. И. ЯКОВЛЕВ  — В. И. УЛЬЯНОВУ (ЛЕНИНУ)]
Москва, площадь Храма Спасителя, дом Голофтеева, кв. 30. 1918 г. 24 авг[уста]
Многоуважаемый Владимир Ильич. В Московском Революционном Трибунале производится в настоящее время так называемое дело Бари и К°. Одним из подсудимых по этому делу является мой товарищ, профессор по кафедре философии права Иван Александрович Ильин. В виду того, что состояние И. А. Ильина под судом по настоящему делу является по моему убеждению плодом какого-то недоразумения, а между тем влечет за собой весьма значительные неприятности для него, я решаюсь обратиться к Вам с настоящим письмом и довести до Вашего сведения то, что при естественном производстве дела, вероятно, Вас минует.
Из аргументов, которые выдвинуты обвинением против Ильина, имеет некоторый вес только ссылка на найденную у Бари запись о выдаче Ильину 8. 000 р[ублей] 30 ноября 1917 года. По поводу этой подозрительной записи доведу до Вашего сведения то, что Ильину было не совсем удобно показывать судебному следователю: деньги эти действительно были получены им, но как личное одолжение со стороны Бари для напечатания Ильиным работы, которая в минувшем мае месяце и была им защищена, как диссертация. Положение Ильина отягчается тем, что другие подсудимые по этому делу успели скрыться, а ему предстоит теперь некоторым образом вкусить похмелье после чужого пира.

Не могу не прибавить к этому того, что, может быть Вам известно и без моего напоминания, что И. А. Ильин является одним из самых ценных преподавателей нашей высшей школы, что его работа о Гегеле обратила на себя всеобщее внимание и единодушная оценка факультета выразилась в том, что вместо искомой степени магистра факультет ему присудил за его многолетний и яркий труд степень доктора. И. А. Ильин человек с очень некрепким здоровьем (в деле имеется свидетельство о том, что он страдает туберкулезным поражением верхушек обоих легких) и ночные аресты, заключение его в тюрьму, каковому он был уже подвергнут и каковое может легко повториться в связи с исчезновением его соподсудимых — все это отражается на нем очень печально. К чему Советской власти, повторяя ошибки недоброй памяти министерства Кассо [тот самый министр народного просвещения Российской империи, при котором случился скандал с массовым уходом преподавателей из МГУ – К.К.] и др. деятелей доброго старого времени вести борьбу с безобидными деятелями высшей школы, погруженными в свой мирный труд, не имеющий ничего общего с политикой (Ильин сейчас занят печатанием новой большой работы), и вполне безвредным для какой бы то либо власти. Одно апрельское сидение в Бутырках для Ильина обошлось в три недели лежания в постели… Смею Вас заверить, что Ильин никакого отношения к политике никогда не имел, ею не занимался, не собирается заниматься и может быть без всякого риска предоставлен своей участи и вычерчиванию своих геометрических кругов на зыбучем песке умозрительной философии. Не страшись я отнять у Вас и без того расхватанное время, я бы очень стал просить у Вас полчасика-час чтобы поговорить об Ильине просить Вас прекратить его дело и заодно задать Вам несколько интересующих меня вопросов относительно развертывающейся теперь исторической драмы, в которой Вы являетесь главным действующим лицом.

Самое интересное во всём этом то, что Ленин и в самом деле нашёл время и с Яковлевым встретился. О чём они там говорили – доподлинно неизвестно. Но именно с этого момента у Ленина возникает некое личное отношение к Ильину. Отношение, которое нельзя назвать положительным, но можно назвать выгодным – для Ивана Александровича, конечно.

Меж тем чекисты не успокаиваются. 3 ноября Ильин снова арестован. Чекисты, лишившись добычи, всё-таки хотят довести дело до конца. Однако незадолго до суда Ильина отпускают – и опять под поручительство.
19 декабря Ильину приходит повестка – явиться на заседание Ревтрибунала. Оно было назначено на 26-е, но по каким-то техническим причинам состоялось 28-го.

Заседание обвинило скрывшегося Бари в контрреволюции и приговорила к полной гибели всерьёз – в следующих высокопарных выражениях:
Скрывшегося от суда американского гражданина Бари объявить врагом всего трудящегося человечества, лишенным защиты рабоче-крестьянской власти и, в случае выдачи или поимки его, по удостоверению личности, расстрелять. Расстрелять Бари должен всякий, встретивший его на земном шаре гражданин, кому дорого освобождение человечества.

Что касается Ильина, то его участь была счастливее. Трибунал постановил –
Признать участие граж. Ильина в контрреволюционной организации не доказанным, объяснения его об отношении с Барии и Ланской заслуживающими доверия, а самого его для революции не опасным. Дело об Ильине в порядке постановления VI Съезда Советов об амнистии прекратить навсегда.

Судя по всему, здесь имело быть личное вмешательство Ленина. Который с определённого момента лютой контре откровенно мирволил по неизвестным причинам. Не имея притом никаких иллюзий по поводу политических воззрений философа. Хотя, по идее, Ленина должно было раздражать в Ильине буквально всё, начиная с фамилии – так как «Ильин» был одним из самых ранних псевдонимов Ленина. Под этой фамилией вышел, в частности, печально известный опус «Материализм и эмпириокритицизм», который настоящий Ильин жестоко уделал, опубликовав в «Русских ведомостях» «Критические заметки об одной реакционной философии». Впрочем, с другой стороны, Ильин был вообще единственным философом-идеалистом, откликнувшимся на ленинское сочинение, пусть и ругательно… Так или иначе, Ильич – известный своей злобностью – относился к Ильину почти с нежностью.
На сей счёт есть ряд легенд. Так, в воспоминаниях некоего Н.П. Тарасова (1897-1982, человек, похоже, интересный) есть эпизод, как он принёс секретарю Ленина два тома «Учения Гегеля» и попросил передать Ильичу, вместе с просьбой о том, чтобы Ильина освободили. Ильич якобы даже написал записку со словами «Ильин не наш, но талантлив, отпустите». Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях о Ленине пишет нечто похожее – указывая, что книжки Ильина были Ленину переданы и что Ленин их чуть ли не штудировал с карандашом в руках.

Сам Ильин о таком отношении к себе знал и честно недоумевал. «Что я ему? Чего это он?» – пытался добиться он у знакомых, рассказывавших о том, как Ленин рассердился, узнав об очередном аресте Ильина. На это ему сказали, что Ленин впечатлён его трудом о Гегеле.